Ричард Штерн - Вздымающийся ад [Вздымающийся ад. Вам решать, комиссар!]

В одном все были согласны: что совершенно неожиданно, по вине одной из тех случайностей, которые сыграли в день катастрофы такую большую роль, из кондиционера начал валить густой едкий дым. И это — как нажатие на курок — и вызвало происшедший взрыв.

События развивались так.

Транзистор, настроенный теперь на местную станцию, передавал какую-то тихую музыку. Женщин уже не было, и никто не танцевал.

В углу здания спокойно беседовали раввин Штейн, епископ О’Тул и преподобный Артур У ильм Уильямс. Тема их разговора осталась неизвестной.

На площадке, где за баррикадой из столов шла посадка, как раз занимал свое место в спасательном поясе Гаррисон Поль, дирижер городского симфонического оркестра. Поль попытался закрыть глаза, но искушение посмотреть было слишком велико, и ему от того, что он увидел под собой с этой страшной высоты, где висел словно на волоске, тут же стало плохо и его начало рвать. Когда, отчаянно вцепившись в матерчатые лямки, он трясся и подпрыгивал, уверенный, что разобьется, в его голове, как он вспоминал позднее, звучал бурный пассаж из «Пасторальной симфонии».

Когда он наконец оказался в безопасности и сержант с Кронски общими усилиями вынули его из пояса, он вдруг упал на колени и поцеловал крышу Торгового центра.

Он был первым из эвакуированных мужчин, и, как оказалось, мог быть и последним.

Официант с тремя детьми все еще сидел на полу и все еще не выпускал из рук бутылку «Бурбона». Номер на метке, который он вытащил и который лежал у него в кармане, был девяносто девять. Он уже пришел к выводу, что его шансы на спасение примерно равны шансам целлулоидного пса, преследующего в аду асбестовую кошку. «Бурбон» ему не пошел, но официант решил не поддаваться панике и говорил себе, что будь он покрепче, то неподвластная ему ситуация вообще бы его не беспокоила.

Оба пожарных, шеф пожарной охраны и генеральный секретарь стояли за баррикадой из столов. Один из официантов позднее рассказывал, что в зале все было спокойно, но чувствовалось, что нарастает напряжение, особенно когда не стало женщин, но все вроде бы шло своим чередом.

— И вдруг, — говорил он, — все рухнуло. — И в голосе его звучало удивление тем, что произошло.

Кэрри Уайкофф успел переговорить с дюжиной людей, из которых был установлен только один — второй официант. Звали его Билл Самуэльсон, по профессии портовый рабочий, полупрофессиональный футболист и профессиональный боксер, так ничего и не добившийся. Никто больше не сознался, что тоже был в этой группе.

Жара все усиливалась. И в этом тоже все показания совпадали. Официант, стоявший за баррикадой, запомнил это так:

— Было жутко неудобно. В разбитые окна дул холодный ветер, так что руки у меня совсем занемели. Но ногам и всему телу было очень жарко, у меня было ощущение, что я в сауне, понимаете, что я имею в виду? Всюду вокруг нас было пекло, но при этом свистел ледяной ветер. И именно это было так… — так необычно, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Сенатор Петерс стоял у западных окон и спокойно наблюдал чаек над гаванью и над рекой. Наблюдать птиц всегда было для него безграничным наслаждением, разрядкой, а иногда и потрясением, при котором сердце заходилось от радости, как однажды в Нью-Мехико, когда его взгляд привлекло какое-то движение на горизонте и он быстро насчитал тридцать пять больших летящих птиц, направлявшихся к югу, быстро машущих белыми крыльями с черными кончиками, с длинными, тянувшимися за ними ногами, по которым он без всяких сомнений опознал единственную оставшуюся стаю американских журавлей, которая, видимо, отклонилась от своего привычного маршрута, чтобы миновать бурю, но с фантастической уверенностью продолжала стремиться вперед, к своим техасским гнездовьям.

Теперь, наблюдая за чайками, кружившимися там, вдали, свободными как воздух, он задумался, как сотни раз до того, почему человек в своей эволюции выбрал жизнь на земле.

Губернатор все еще сидел в канцелярии наедине с умолкнувшим телефоном и своими мыслями. Слышал музыку, звучавшую по радио, в остальном вокруг все было спокойно. Но мыслям губернатора покоя не было.

Почему он даже не попытался использовать свое положение и пробиться в число первых мужчин, отправляющихся в спасательный путь к безопасности? Если задуматься об этом, то не найти логического объяснения. Теперь или всего через несколько минут он был бы уже на другой стороне, на крыше Торгового центра, не сидел бы за этим проклятым столом в ситуации — чего? Ответ был прост. Не ждал бы конца этой трагедии как участник — только как зритель. В какую же абсурдную ситуацию может человек попасть таким образом!

Это же надо, какие мысли позволяет себе человек наедине с самим собой! Низкие, трусливые мыслишки, иногда и нежные, извращенные, даже безумные мысли: что угодно из того душевного шлака, который варит дьявол в своем котле.

Но ведь это только мысли, которые не опасны, которые не превращаются в действия. В этом и состоит разница между здравым смыслом и безумием.

И потому он может спокойно думать о том, что, злоупотребляя своим положением, он мог бы поступить совершенно иначе. Убеждал себя, что мог бы даже пригрозить, — и понимал, что эти рассуждения ему самому кажутся смешными. Смешными, и одновременно отвратительными. Он…

— Что вы так нахмурились, Бент? — раздался с порога голос Бетти.

Она спокойно стояла там, с легкой улыбкой на губах, ожидая его реакции.

Губернатор смотрел на нее с удивлением и ужасом, как ему показалось, даже разинув рот.

— Случилось что-нибудь с поясом? С тросом?

Продолжая улыбаться, она покачала головой.

Губернатор развел руками. То, что он почувствовал, было боязнью поверить в невероятное, разбавленной радостью и грустью.

— Вы не поехали, — сказал он. И потом добавил: — А я не смог там быть.

— Я знаю. — Она медленно шагнула вперед.

— Я попытался звонить, все ли у вас в порядке… — он замолчал. — Но телефон уже не работал. — Он вдруг сбросил с себя навалившуюся апатию. — Я так хотел, чтобы вы были в безопасности… — Его голос звучал уже увереннее, потому что к нему отчасти вернулась уверенность в себе.

— Я знаю. — Бет была уже у стола. Присела на него, как прежде, покачивая длинными ногами. Потом протянула руку, которую губернатор крепко сжал.

— Но вам нужно было эвакуироваться, черт возьми.

— Нет, Бент. — Ее голос и все поведение поражали спокойствием. — Я ведь вам говорила, что для меня больше никогда ничего не будет.

— Но я хотел, чтобы вы остались в живых. — Он помолчал. — И все еще хочу. — «Это правда или ложь? К черту всякий анализ».

— Я знаю. Но я все для себя решила.

— Только неверно. — Губернатор отодвинул кресло. — Немедленно…

— Нет, Бент. Я отказалась от своей очереди. Если даже захочу, назад уже не вернешь. Когда человек выходит из очереди, он должен стать в конец.

— Черт побери…

— Бент, послушайте меня! — Ее пальцы сжали его руку. — Всю свою жизнь я была, ну — привлекательной, иногда, возможно, забавной, остроумной, приятной, такой, какой следует быть. — Она помолчала. — И бесполезной. — Она заметила, что у него уже готовы возражения, и тут же опередила их. — Да, бесполезной. — И торопливо продолжала: — Но за несколько последних часов я впервые в жизни почувствовала, что делаю что-то нужное. Возможно, этого было немного, но гораздо, гораздо полезнее всего, что я делала раньше.

— Ну ладно, — сказал губернатор, — пока мы были заперты здесь, вы кое-чему научились. Так теперь быстренько уносите ноги вместе с этим опытом…

— Есть еще один довод, Бент. Я должна его назвать? Потому что об этом не говорят и в который не верят, но это правда. — Она молчала. Ее рука спокойно и доверчиво лежала в его руке. Не отрывала глаз от его лица. — Дело в том, что мне лучше здесь с вами, чем там — снова одной.

В канцелярии было тихо. Отдаленно, неотчетливо к ним долетали звуки музыки, но больше ничего. Из-за решетки кондиционера над их головами показались клубы черного дыма, которые начали расползаться по комнате, медленно оседая. Ни один из них этого не заметил.

— Что мне вам на это ответить? — спросил губернатор.

— Я сидел здесь один и страдал — он запнулся. — Черт, вам нельзя здесь оставаться. Вы должны…

— Но если я хочу остаться здесь? — Бет покачала головой. Она снова улыбалась — ртом, глазами, всем своим существом. — Мой милый, Бент, — начала она…

И именно в эту минуту в зале раздались первые отчаянные вопли, схватки и грохот сдвигаемой мебели.

Губернатор отодвинул кресло и встал. Колебался только миг.

— Оставайтесь здесь, — сказал он и выбежал в зал.

Под покровом черного дыма творился настоящий бедлам. Один из столов, образовавших баррикаду, был уже перевернут, и мужчины с яростью диких зверей схватились друг с другом, чтобы оттащить его в сторону или отстоять проход.